А я все же как будто бы обрадовался когда появился Торквемада. Обрадовался настолько, насколько такое здесь может быть. Торквемада был первый пользователь кого я тут запомнил.
И все же задаю снова вопрос к себе - есть ли смысл в таких чувствах? Эта радость совсем не настоящая, но и фальшивой ее назвать нельзя. Она скорее искусственная, вызванная неким соотношением слов и текстов, напрочь виртуальная. Это не образы и переживания действительности, которые непосредственно и хаотично (естественно?) воспринимаешь, но некое упорядоченное множество непреходящих текстов, которые необходимо вызывают той или иной образ и переживание.

Радость физиологически настоящая, но объект радости - только лишь совокупность текста. В таком пространстве даже ирония, как террор против тотального, теряет особую очаровательность и превращается в банальное и легко конструируемое. Хотелось бы написать об этом больше и последовательнее, но нет сил.

Так выходит, что когда Торквемада уходил с форума, то я появлялся, а когда приходил, то я сваливал. И сейчас что-ли нужно сваливать. От этих виртуальных переживаний, от этого тотального безразличия, от всех этих пустых абстрактных образов.

Отредактировано niccolomachiavelli (15-11-2015 00:20:57)

Утю-тю, как ты говоришь.

Из интервью Славоя Жижека "«Философия начинается с Канта и заканчивается Гегелем»

Добавлю, что Жыжек не доверят пост-модернистким интерпретациям, а я не доверяю ему. Впрочем проблема, на которую он указывает, касается не только холокоста и концлагерей. Нужно смотреть радикальней.

Пути.
Читая колымские рассказы Варлама Шаламова задаю себе постоянно вопрос - а что, если нет решения, нет простора, нет никаких условий для жызни (не влачения существования, но чего-нибудь в духе натурализма, в духе Гесиода или Уолта Уитмена). И что с этим делать? Можно принять всей грудью действительность, во всем ее существе - но тогда вероятней всего человека раздавит, сметет напрочь.
Вариант реалистичной борьбы в духе Фукидида и Маккиавели возможен только в том случае, если есть пути для достижения целей. Если есть социальная лесенка, по которой можна взобратся наверх или путь, по которому можно уйти в горы и сколотить там свое право, как это делали пилигримы (Американская мечта кончилась вместе со свободною землею).
Но если свободного места больше нет и даже более того, человек пренадлежит к тому типу людей, которые планомерно подвержены ущемлению и сегрегации (как это бывает в каждом коллективе, где и самого сильного и самого слабого будут выделять и уничтожать. Конечно эта сила и слабость совершенно относительны: коллектив определяет первых и вторых и планомерно ограничивает, уничижает их восполняя свою неполноценность. Еще более показательно, что органы правопорядка имеют слабость избивать именно тех у кого нет связей, а не кто более виновен), то неужели в вопросе власти для человека неколлективного остается только одна реакция - совокупность психологических и физиологических явлений обобщаемых под словом рессентимент? Как единтсвенный жизненный ответ на бесправие (не в смысле юридическом, а в смысле того, что его воля подавляется, его право на жизнь тотально отвергается).
Сейчас всякое социальное продвижение идет исключительно через коллектив. В этом смысле Маркс был прав, навязывая западу коммунистическое будущее. Мы, жывущие в странах бывшего советского союза представляем ясно, чем это обратится и можем представить будущее запада. Это медленное гноение и распад, распад всех ценностей, инстинктов, социальных институтов. Это значит, что двигаясь вверх по лесенке придется идти через общественные ячейки, погрязшые в интригах, унынии, коррупции (естественное для неполноценного человека - бери как можно больше, не имей чувства меры). Кто из не знает все прелести и ритуалы подобного общения и компании? Проблема в том, что эти коллективы даже на самой краней грани разложения все же сильнее любого одинокого человека.
Это еще во времена Греции были мыслыми олигархические союзы, состоявшые из людей хищнических и еле еле не убившыми друг друга прямо сейчас, выражаясь образно. Теперешный союз людей политиков (или вообще людей любого коллектива) всегда смешон и нелеп в своих притязаниях. Он беден на чувства, он неамбициозен, он ничтожен вкусом, он бесперспективен как союз. Все это потомки советских блатарей, выдвиженцев и булочников. На что они способны хорошо показывает их вкус к статусным вещам и развлечениям. Своеобразная компенсация своего чувства неполноценности.
Действительность состоит в том, что сегодняшнее общество не обеспечивает никакого движение наверх ("Дети Мадонны или Пола Маккартни никогда не женятся на детях Ротшыльдов"). Также как и никто не сможет встречатся с дочкой прокурора просто так (это уже травма из моего опыта). Это не жесткий кастовый порядок, но достаточное сильная социальная дифференциация, которая исключает вертикальное социальное движение (наподобие того, что было в начале 19 века в США). Есть теории предполагающие генетическое вырождение (в частности в виде накопления рецессивных признаков, таких как заболевания физические и психические) для обществ с закрытой социальной структурой.

Как жить не удавляесь в отчаяньи и не охватываясь рессентиментом? Можно закрыть глаза, создать удобное пространство из понятий и в нем жыть, постоянно ускользать в сторону от этого насилия или скуки. Есть такое позитивное мышление, которое балансирует на грани поражения, всегда ироничное, всегда на растоянии, всегда cool. Здесь мне вспоминается один итальянский фильм, где главный герой, попав в концлагерь, не перестает играть в ироничное состязание, незаметно выставляя всю нацистскую суету по уничтожению евреев как фарс. До самого расстрела он сохраняет это растоянние от безысходности, отчаянья лагеря (понимая разумом, но не чувствами) и корча веселые гримасы и пантомимы.

Это одно из противоречий выделеных Ницше и которым видимо нет разрешений. Нужда в реалистичности (истина) и нужда в иллюзии (видимость). Нельзя жыть ни без первого, ни без второго. Нельзя полностью отдать предпочтение ни одному, ни другому.
Не выбирая крайностей можно лавировать между представлением реалистичным и представлением иллюзорным (искусство или cool иронии). Пока что я не вижу ничего другого.

Отредактировано niccolomachiavelli (03-01-2016 06:59:27)

Группа
Недавно мне предложили играть в кавер-группе. Я был очень воодушевлен от этого предложения. Хотя материал мне не очень понравился, но все же я по старой русской привычке подумал "авось". Но вот уже прошло пару недель, на протяжении которых я учил песни, и мне это совсем осточертело. Я настоял на том, чтобы играть песню "Johny B. good" (хоть что-то в удовольствие), но и она мне осточертела. Хотя задорный Чак Берри совсем не сравним с современной истерической музыкой. Молодежь не имеет никакого вкуса к чему-либо высшему в чувствах. Но благодаря наследию и работе старых композиторов теперь любой поэт сможет придать своим бедным эмоциям пафос страданий юного Вертера, никак не меньше. (здесь еще нужно выделить металистов, шизофренически предрасположеных людей, музыка которых есть выражение больным сознанием своей болезненности в виде шума, телесного припадка, состояния аффекта - каким либо иным особым свойством душы они не богаты).
Собственно я сделал глупость, наверное, что согласился играть. Но я настолько редко с кем-нибудь общаюсь, что не смог устоять перед соблазном. А теперь совершенно не понимаю, зачем мне это нужно. Думал, что хоть будет чем-то занятся, но у меня нет никакого вдохновления даже для того, чтобы просто выучить песни.

Идеалы
Я оснознал корень своего душевноего состояния. У меня больше нет идеала, на который, ради которого, я бы работал. И надоело уже все.
Именно в связи с этимы событиями я понял, насколько важно вообще иметь какой либо идеал, особенно в виде человека. Но мужчины и женщины, люди коих я только повидал, по большей части мерзкие мне. Это относительно и душевных свойств, и наклонностей.
Месяц назад начал писать книгу на основе воспоминаний про университетские годы. А что-то писать? Что вспоминать? Мелочные передрязги, угар, пьянство. или всеобщее уныние, которое прерывается нуждой закрыть тему. Частая сцена - это когда человек пересматривая фильм жалуется как он занят.  Как пишут работы путем Сtrl C, сопровождая это умственное усилие нескончаемыми жалобами (недавно узнал, что на историческом факультете КПНУ теперь можно вместо курсовой здавать тесты)? Или как кая-нибудь бабенка, которая ни одной дискотеки и пьянки не пропустит рассказывает о своих душевных муках одиночества.
Писать, описывать всю эту гадость нет желания.
Что ж, я попытался создать несколько характеров. Но все совсем ненатуральное получилось. Где-то в наше время такие люди существуют? Был у нас один поэт в группе. Протестовал был в пользу высшых чувств и так далее, а после полгода учебы потух, стал равнодушным ко всему.
Не о чем писать.

Впечатления
Большынство впечатлений, которые вообще есть у людей - что совершенно опосредованое. Человек не живет, не переживает по нормальному, но какбы смотрит на себя со стороны. Он стенограф, который созерцает свою жизнь как приключение. Это такой синдром туриста - приехать, расфотографировать, потом пересказывать по несколько раз. А сам человек пустышка и ничего более. Вот таки жывут, особенно среди самодовольного типа людей. Как раз недавно видел одного такого парня. Каким только тоном он рассказывал свои впечатления о вчера увиденном фильме (множество его тезисов, не сомневаюсь, были взяты из социальных сетей, никак не иначе). Прямо душа у него к Богу приблизилась. А так то пьянь обычная.

Большая любовь
И всю жизнь, если задуматся всюду была у меня эта пьянь. Где я видел нормальных отцов или матерей? Мужчин и женщин? Которых хотелось бы превзойти и которыми хотелось бы обладать. Половина злобная, недовольная, брюзгливая (цинизм - единственный  способ для пошлого человека быть искренним). Вторя самодовольная, из породы добрых людей, которые всюду любезны и уступчивы (и, конечно, расчетливы).
Я помню забавный пример одного добряка, который у нас в городе учился и, познакомившысь с одною мне знакомой особой, рассказывал о своих глубоких чувствах и намерениях женится на ней. И вот год-полтора он ухажывал за ней, пока не получил диплом и не уехал к себе домой. А каковы были его шырокие жесты, его воодушевление. И насколько ведь он тогда верил в это. А потом, когда обстоятельства изменились, он уже в что-то другое начал верить.
Есть правда и противоположные примеры. Девушка хотела женится, женилась. И сидит себе вечерком, готовит стрепню и мурлыкает что-то под нос. Чем она занимается? Смотрит кино, играет в игры вконтакте, переписывается с подругами, готовит эту самую стрепню. А спросишь, чем она занимается, так она отвечает - люблю гулять. А что муж, - спрашываю я? А муж меня любит, - отвечает она, на этот раз вполне самодовольно. Ну замечательно просто.
И какие же замечательные девушки пошли, делаю вздох я. И забавные такие, и обильно иронические и вполне веселые. А так думаешь - а что о ней можно сказать, как о человеке? - да ничего не скажешь особо. Современная девушка это существо такое поверностное и тем страшное, что под внешними уловками (все женщины соблазнительны сами в себе) у нее в голове все та же стрепня и мурлыканье.

Как все же чудесно, что существуют те книги, те произведения где можно столкнутся характерами иного рода. Насколько я благодарен своему воспитанию всем тем писателям. Но что теперь делать, зачем что-то делать? Куда не сунься, всюду одни и те же истерические и инфантильные типы. При такой жизни вопрос о каком-то самосовершенствовании, структуировании личности совсем не стоит - тут удержатся вообще нет никаких сил. Всюду холуский вызов, всюду что-то угрюмое на лицах, а где смеются, так нет от радости, а от созерцания чьей-то беды и неудачи, от издевки.

"Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться
куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было
бы противно, – опротивел человек! Жизнь заставила так остро
почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу,
его мерзкое тело. Чтo наши прежние глаза, – как мало они видели,
даже мои!"
                                                                                                                                                 Иван Бунин

Рассказ о добрых людях.
В некоторые вещи сложно поверить, а еще сложнее разуверится: как, например, разуверится в существовании таких добрых людей, с этой их искренностью, душевностью и открытостью. Как мне представляется, с добрыми людьми стоит быть очень осторожными, а вернее всего вообще не водится с ними.

Я шел по коридору, когда учуял из комнаты Олега запах табачного дыма. Дверь была открытой, и я зашел внутрь, увидев однокурсника разлёгшимся на кровати и делающим затяжку. Около кровати стояла баночка для окурков, которую он видимо забрал с балкона в конце коридора.
Курить было положено на балконе, таков был обычай. Точнее, курить в общежитии, вообще было запрещено, ввиду риска пожара; как и пить, держать электрочайники и многое чего другое, но мало кто вдавался в эти детали. Но куря в комнате, ты вскоре сделаешь все внутри – от обоев до белья, пропитанным табачной вонью, настроишь против себя соседей и, наконец, создашь повод для администрации тебя выселить. И если Олег сидел в комнате и курил, то должно было бы произойти что-то чрезвычайное.
- Это все Соломия, - ответил он на мой вопрос.
Соломия была нашей соседкой по этажу и, хоть она училась по другой специальности, как-то между ней и Олегом завязалось знакомство. Это была приятная на вид, маленькая девушка, имевшая светлые волосы и спадавшие вниз кудрями.
- Ну что, Соломия? – сказал я, беря стул и садясь напротив него.
- Да вот вчера вечером я пошел в магазин. И прямо вот в нашем коридоре, увидел, как она тискалась с Мишей в коридоре.
- Вот так неожиданность, - сказал я, ведь Миша был соседом Олега, этаким верзилой, что учился на третьем курсе. И, казалось, соседи из них были замечательные, - и что же было дальше? – спросил я.
- А что могло быть? Пока я подошел к ним, они спешились…
- Спешились? – засмеялся я.
- А как иначе сказать? Так вот, я подхожу, здороваюсь с ними, смотрю на них ошарашено. Миша был в стельку пьян, да и Соломия вроде тоже не очень держалась. Что они в тот момент подумали, я так и не понял, но я не видел ни капли раскаяния у них. Посмотрел на них, значит я, вздохнул, и пошел себе дальше.
- Что прямо так и пошел, даже слова не сказав?
- А что было говорить?
- Я не знаю. Можно было ударить. А в магазине ты что купил?
- Издеваешься? – улыбнулся он.
- Да это я так. Хотя я сам в подобных положениях не бывал, так что мои советы в подобном деле мало чего стоят, но все же можно было бы затеять драку – по крайней мере, оправдание для нее было. Но что было дальше?
- Я вышел на улицу, - продолжил Олег, - покурил и поднялся назад. Соломии я так и не увидел, а Миша лежал в комнате и когда я зашел, начал извинятся, просил брататься. Ну а я с ним перестал говорить. Вот так и было.
- А что сегодня, - продолжал расспрашивать я.
Олег махнул рукою.
- Да сегодня лежу вот и думаю… - сказал он и бросил окурок в банку.
Олег казался человеком незлым и по природе. «Может и вся проблема Олега, была в том, что Олег был чересчур добр», - так однажды сказал о нем нам поэт, Андрей. Я в то время испытывал искреннюю симпатию к этому человеку. И меня озаботило то, что с ним случилось.
Я не мог понять, кем приходилась ему Соломия, лишь знал, что они общались, гуляли, проводили много времени вместе. Но поскольку я не вникал в их отношения, то не мог понять сложившийся ситуации. Я расспросил Олега о том, что собственно связывало его с Соломией. Он начал перечислять какие-то события и черты ее характера невпопад, из чего можно было сделать заключение, что связывало их мало что, хоть общались они уже довольно долго и беседы их были часто интимного характера. Я осторожно (на самом дело это было совсем не осторожно и может быть слишком резко) спросил, почему он вообще считает ее, так сказать, обязанной ему чем-то.
Олег снова стал рассказывать все то, что я уже от него слышал. Но на этот раз я обратил особое внимание на то, что он рассказывал о характере Соломии. «Девушка она очень милая, и с юмором, - говорил он, - но больше всего мне нравиться то, какая она открытая. Знаешь, я ведь мало общался с девушками в жизни, а Соломия меня просто очаровала. Сколько вечеров мы провели вместе, эх».
Пока он рассказывал о ней, я вспомнил то, как однажды Соломия, встретив меня, стоявшего у балкона в меланхолическом настроении, сжалилась и предложила печенья, к которому принесла даже стакан молока. Что сразу было заметно в Соломии, так ее милая улыбка и добродушный взгляд с живыми серыми глазами, который приятно иногда просто созерцать. Она была милым существом в любой беседе, и будь даже у собеседника самое плохое настроение, Соломия всегда была вне какого-то негодования, неудовольствия или злобы. В общем человеком она была довольно приятным.
Но что было для меня странным, так это представить пьяную Соломию, да еще и в объятиях какого-то верзилы (Пускай это даже будет Миша). Но вероятнее всего, как я думал, это поведение Соломии было просто следствием опьянения, что я сразу же сказал Олегу. В подобных случаях было бы очень хорошо поговорить, с каждым из них, о возникшей проблеме и постараться рассудить здраво, как оно все было. Но Олег помотал головой:
- Нет, нет – это не получится никак.
- Почему? – спросил я.
- Это совершенно нельзя устроить, - сказал Олег и со скрипом поднялся с кровати. Глубоко вдохнув, он скривился. Видимо лежал в кровати с самого утра.
- Но почему нельзя? – настаивал я.
- Потому что это бесполезно, вот почему, - сказал Олег, не допуская возражений.
Я глянул на его удручённый вид, чувствуя жалость к тому положению, в котором он оказался. Судя по всему, думал я, что он все же оказался жертвой простой своей наивности и неопытности отношений. Но с другой стороны я не мог поверить ни в то, того, что Соломия была способной на подобное поведение, ни в то, что его сожитель Миша, несомненно, понимавший все душевное рвение Олега к подруге, мог так подло поступить, будучи хоть сто раз пьян.
Пока я думал Олег встал, чтобы закипятить воду на чай или кофе. В коридоре послышался громкий топот и в комнату зашел Миша. Насколько я был знаком тогда с ним, Миша представлялся мне человеком большой души, открытым и очень позитивно настроенным. Каждый раз, заходя в комнату Олега, и встречая там Мишу, я всегда рассчитывал на какую-нибудь душевно и что называется с изюминкой рассказанную историю. Я тогда не знал, как понимать вот это душевное, точнее понимал как какое-то качество само по себе – и Миша был для меня человеком, который сопереживает, приободряет и, самое главное, был натурой хоть и простоватой (как говорят мужицкой), но сплошь искренней. Это все я и подразумевал под «душевным». Так, по крайней мере, мне казалось до того, что рассказал Олег.
Миша, поздоровавшись, подошел к нам и показал большой пакет с гостиницами, который ему переслали из дома.
- Угощайтесь, - сказал он и начал доставать разные коробки, но остановился, чувствуя какой-то запах.
- Вот почему дверь настежь открытая была, - сказал он, внюхиваясь, - Олег, ты здесь курил? – повернулся он к Олегу.
- Извини, - замялся Олег, - просто тяжелые дни сейчас были.
- Ты все еще переживаешь из-за Соломеи? – сказал Миша, и как-то поник. Но почти сразу усмехнулся и весело сказал, - ну, Олежка, что ж это ты на меня держишь обиду. Ну, я ж ведь говорил, прости. Пьяный был. Да и в любом случае, что ж нам через бабу дружбу рвать?
Тут я впервые в жизни заметил, на лице Олега какое-то судорожное движения. Но оно сразу превратилось в широкую улыбку. Он молча кивнул.
- Да и в любом случае, что тебе с той Соломеи? – продолжал Миша, - это ведь девка такая: сегодня здесь, завтра там. Поди через год она со всем этажом перецелуется, а что говорить о том, что будет до конца учебы. Ну, вот скажи же, - обратился Миша ко мне, - авось ты с ней где-то уже тискался.
Меня озаботило то, что после этого вопроса на мне сосредоточились и улыбчивое лице Олега и возбужденный взгляд Миши и, собственно говоря… я почувствовал какое-то неудобство, я не мог найти себе никакого места, под этими их взорами. Я не мог понять был ли это серьезный вопрос, или шутка. Вот только что Олег говорил одно, а что я вижу сейчас – Миша поливает грязью Соломию, а Олег молчит.
- Да пока вроде не было подобного… - пробормотал я, лишь рассеяно в ответ глазея то на одного, то на другого.
- Тогда будет, будет. Непременно будет, готов положить на это вот эту коробочку с… - Миша открыл одну из коробок посмотрел, что там, - варениками. Варениками с сыром, - добавил он, проглотив кусок, -  вот, - взял со стола Миша вилки, насадил по варенику и раздал нам, - угощайтесь.
Олег взял вилку и начал жевать. Потом вместе с Мишей разболтались о каких-то дрянных мелочах. Я слушал их и, не понимая, почему они оба вот просто так сейчас сидят и, болтая, едят. Я сам взял и, откусив кусок теста, начал медленно жевать, как будто бы вареник помог бы узнать в чем дело.
И невероятно, но в это самое время, в комнату постучала и зашла, как бы вы могли подумать кто?
- О, Соломея! Угощайся вареничками, - сказал Миша и довольно указал на пакет у своих ног, -только что привезенные.
- Нет, спасибо, - отказала она. Поздоровавшись со мной (так как с остальными она сегодня, судя по всему уже виделась), Соломея прошла по комнате и села около Олега, поцеловав его в щечку.
- Как у тебя дела? – спросила она меня, сложив свои маленькие ручки на коленках и спершись на Олега.
- Еще не выгнали, - ответил я только.
Я чувствовал взгляды всех их троих: Соломеи, с ее милым и искренним лицом, Миши, с его добродушным и дружелюбным взглядом и Олега, что, даже жуя вареники, не переставал улыбаться мне. Не вытерпев этого, я, дожевав, наконец, последний вареник, поднялся и, пробормотав что-то в оправдание своего внезапного ухода, покинул все их троих. У меня было ощущение сродни тому, что чувствует человек, который оказался как самый последний дурак. Как будто бы это меня предали и меня оклеветали. Особенно я зол был на Олега, за то, что он так воспользовался моим расположением, разыграл свою драму.
Потом он избегал меня, а поскольку в комнату его я не хотел заходить, то я пытался поймать его в учебном корпусе. Когда, наконец, удалось застать Олега один на один, я сразу спросил его: какого черта это было тогда? А он лишь, пожав плечами, ответил, что как-то оно так.
Размышляя о поведении Олега, я вспомнил одну историю, приключившуюся немного ранее. Как-то я гулял с ним по городу, и мы встретили его знакомого, по крайней мере, Олег представил его как товарища с детства Р., ведь они росли и жили в одном городе (интересная вещь, что аналога слову односельчанин для жителей города в украинском языке нет: нет никакой степени родства между жителями города). Р. мне показался чрезвычайно добродушным и искренним человеком, что я даже решил угостить его выпивкой. Мы с ним зашли в придорожный кабак, поговорили по душам, посмеялись и немного выпили (это немного стоило мне целой месячной стипендии). И вот на следующий день Олег говорит мне, что этот Р. вчера специально так нас разболтал, чтобы за нас счет повеселится. А я как то вспоминаю вчерашнее и говорю – «Нет, да не может такого быть! Мы сидели себе, говорили - я ничего не заметил. И вообще - не уж то человек может так ублажатся ради выпивки? А Олег говорит: «Почему ублажатся? Он и с нами и развлекся, и выпил, и закусил». «А почему ж ты молчал и не говорил мне ничего?» - спрашиваю тогда я Олега. Но и в тот раз он тоже лишь пожал плечами.
И после того тисканья мне стали яснее мотивы поступков и Олега, и Соломеи, и Миши, и Р.. Ведь первое, что есть между ними общего – это все люди добрые, совершенно искренние, и никогда не злые. И на первый взгляд они действительно такие. Но это лишь видимость. Я почувствовал себя тоже обманутым, наивным дурачком. Как легко можно ошибаться в людях – и сколько нужно того, чтобы вдруг увидеть изнанку?
Что такое, по сути, добрый человек? Это способ человеческого существования, это способ который эффективен для существования. Вся хитрость такого человека заключается в его покорности и обходительности, он совращает ими. Он старается не показывать свой аффект (особенно отрицательный, как злость), потому что он ведь должен быть всегда почтителен ко всему, всегда быть любезным и обходительным; попробуй вывести доброго человека на конфликт – он будет делать все, чтобы избежать его, потому что он должен быть всегда добрым.
Как кошка высматривает, и как собака виляет хвостом.
Добрые не лгут, но скрывают. Чего же стоит эта их преувеличиваемая и упорно разыгрываемая искренность и душевность, когда этим они только скрывают и совращают – и ради чего? Ради всякой мелкой корыстности, ради той которую они считают себе благом?

Миша доучился, уехал к себе в село и получил какую-то должность при администрации, Соломея через какое-то время забеременела и взяла академический отпуск. А Олег от тяжести учебы зачитался Достоевским, и стал любящим. Из тех, что открыли в себе царство божье. Что делать дальше он сам не знает, но я тчоно уверен, что он где-то примостится.

"Люди-судьбы, которые, неся себя по жизни, несут судьбу, весь род героических судьбоносцев: как хотелось бы им хоть раз отдохнуть от самих себя! как жаждут они найти сильные сердца и крепкие выи, чтобы хоть на время облегчить гнет своего бремени! И как напрасна их жажда!... они ждут: они всматриваются во все, что проходит мимо: но не встретят отзывчивости хоть в тысячную долю страстей и страданий, никто не догадается, насколько жадно их ожидание... Наконец, наконец-то усвоят они свою первую жизненную мудрость - не ждать более; а затем тотчас и вторую: быть снисходительным, скромным, выносить отныне всякого, выносить всякое - короче, снести еще больше, чем раньше!"

Фатализм.
Я понимаю теперь, что теперь мне никогда не избавится от своего одиночества. Я встречаю разных людей, но лишь в первые мгновенья могу ощутить какое-нибудь обманчивое родство; рано или поздно необратим конец этой обманчивости боль отчуждения. Это то с чем мне приходится жить и от чего немыслимо никакое спасение. Полное, необратимое одиночество.
Но теперь я понимаю, что иначе не должно быть и не будет. Это моя судьба. Смирюсь я с ней или нет (а я не смирюсь), но терпеть и страдать я буду до конца жизни.
В каком-либо деле или в связи (пускай даже достаточно интимной) с каким-либо человеком я уже наперёд предполагаю что будет а чего не будет. В некой мере можно сказать что этот фатум имеет стохастический характер. Все события развиваются в пределах какой-то смутной предопределённости, но никогда вне ее. Понимание этого фатума и составляет предмет реалистического отношения к жизни. Все остальное относится к сфере иллюзии, фантазии, вдохновления и очарования и имеет только эстетический характер.
О, как бы я хотел найти такие недра, куда можно было бы упасть и никогда не достигнуть их глубин. Но каждый раз я сумбуром сваливаюсь на острые камни, которые скрыты в этом мраке ущелья. Но мог бы я жить без этих мгновений невесомости?
Каждый такой полет стоит мне раздавленных жыл и разодрыной плоти. Каждый такой полет стоит мне большую дорогу наверх по краю ущелья. И каждый раз я ищу все более глубокую впадину - я желаю однажды найти настолько глубокую, что уже не смогу выбратся.

Музыка, музыка и музыка.
"Искусство перестало быть наркотиком, оно стало обезболивающим."
Я ненавижу ее и в то же время ни в чем не нахожу такого утешения как в ней. Я устал от нее, но все так же остался голоден ею.
Кажется выше я писал, что не склонен к систематической деятельности, но подобноя невольная ложь риторического характера у меня звучит часто. Ведь когда я радостен, для меня нет другого чувства, а когда печален - то о какой радости я могу вспоминать.
Последние недели только играю и играю. Стоит мне только отвлечься, как меня охватывает отчаяние и томление. Иногда я думаю, что было бы самым лучшым выходом от утра до самого сна проводить с инструментом в руках - но я все же не робот и не машина (к счастью или несчастью).
А ведь хорошо было бы быть машиной (почему в русском языке пишется музЫка и машИна?) - издающей нотные листы и тексты со скоростью денежного станка.
Хотелось бы что-то сказать о собственно предмете музыки, но этого как раз меньше всего хочется. Все ниже написанное было в попытках хоть как-то отвлечься без отчаяния. Не думаю, правда, что удалось избежать последнего.

Византийское государство.
Мой интерес сместился от античной эпохи к началу средневековью.
Империя, которая вышла из кризиса третьего века перестала напоминать античное государство, она потеряла економическую, политическую и духовную основу античности - полис. На протяжении всей эпохи античности полис всегда был связан с землею. Пусть у власти стояли общинные аристократы, тираны или демократическая верхушка, главной собственностью была земля, которая принадлежала гражданам города. Если ты гражданин, ты составляешь часть этого бурного мира под названием полис - все остальные чужаки, рабы иностранцы, варвары. Империя которая вышла из третьего века уже стала превращатся в сплошную провинцию. Она стала аграрной, но это было не полисное землевладение, потому что роль города быстро разрушалась. Муниципальное устройство теряло свои функции, старые звания и должности отмирали или получали новое значение. Городское самоуправления, бывшее еще во времена Антонинов, теряет свой смысл вместе с тем как происходит отток жителей назад в поля. Город превращается в крепость или опустошается (как это особенно выразилось на западе).
Жизнеспособными остались центры торгового и ремесленного значения (по большей части на востоке). Массы уходили либо в поля и, арендуя землю, ставали зависимыми от арендатора, либо стекались в большые города (Константинополь, Антиохия, Александрия).
В провинции решающее значение имели деньги, на которые можно было содержать войско (к концу пятого века множество большых землевладельцов имели в своих имениях собственные маленькие армии). Земля вокруг полиса перестала принадлежать политической верхушке города. Кризис третьего века, произвол местных военачальников (которые бывало на года захватывали и грабили целые провинции), бунты рабов, а особенно падение населения вследствии войн, эпидемий и вырождения приводили к запустению целых хозяйств.
На востоке власть сосредотачивается в руках старой - сенаторы, или новой знати - военные и чиновники. Налоговый гнет основной своей тяжестью ложился на крестьян, ремеслеников и мелких торговцев. Таким образом те разоряются и делаются зависимыми от местных крупных собственников (уходят по патронат, превращаясь в зависимое население) либо организовыватся в картели (торговцы и ремесленики в городах) и общины (крестьяне) для своей защиты. В случае крестьян, то к концу пятого века (на територии Византии) большинство крестьян превратилось в близких по статусу к рабам колоннов: открытое хищничество местной знати и госудаственные подати не оставляли иной возможности для них. Колон привязывался к арендуемой земле и его дети уже не имели права ее покидать.
Еще ранее этот процесс начался массово в Галлии. Когда местная администрация потребовала взымать налоги золотом (поскольку в граждан Галлии было изобилие золота), то доселе провинция с развытым мелким ремеслом, земледелием и торговлей, с богатым населением за несколько десятков лет разорилась, а население в массе стало рабским.
Это время чарующее своею философией и духом. От нео-платонизма до гностицизма здесь все выражает собою конец, это ужас смешаный с восторгом, квинтесенция апокалиптического ожидания. Человек видит мир как абсолютное зло или абсолютное добро, в этом он видит конец всего или приближение конца (связаное с апокалипсисом или сакральным знанием). И все это подкрепляется томными схоластическими рассуждениями которые до неимоверного постигают вглубь безликие понятия. Это настолько ужасное для меня чтение, что я не могу передать того мистического ужаса который я испытываю читая Плотина или Прокла - это будто очутится в недрах огромного механизма, который полсностью создан из холодного металла и не имеет ни начала ни конца. И оно такое пустое, настолько оно ж все пустое!

Тезис: "По своей сути Византийское государство представляла собою дикатуру крупных земельных рабовладельцев и состоятельной торгово-ремесленной верхушки,  что в условиях кризиса и разложения рабовладельческого общества сплотилась вокруг императорской власти (синтез старой сенаторской и новой чиновницко-военной). Свободное население четко делилось и закреплялось за сословиями".

Конец общества.
Если убрать марксисткие штампы, то мы получи представление об этапе, когда происходит разрушение общественной структуры. При этом, конечно, зарождается новое общество: более упрощенное, более примитивное. В эволюции это можна сравнить с общей дегенерацией популяции (я, конечно, говорю о естествознательном термине). К концу шестого века старое общество в своих культурных аспектах окончательно погибло. Лукиан, Марк Аврелий, Плотин, Марцеллин, Либаний, Боэций - все те, кто выражали пессимизм или хотя бы были способны на такое понимание и душою ощущали закат своего мира уже не существовали в новом византийском обществе. То большынство полемиков, философов, историков и богословов которые появились у Византии на протяжении пятого-шестого века представляют античность как артефакт, она им чужда и непонятна. Старое наследие забывается или уничтожается, гибнет все то, что не представляет ценности для новой политики. Полис отмирает, центральный бюрократический апарат расширяется; император окончательно связывается с божественными атрибутами, но при этом он становится все более зависим от политической (а не военной) верхушки империи; мистически-апокалиптические восточные учения и эллинские мистерии сменяются скачками и богослужением; город превращается в крепость, зависимые коллоны сливаются в свем положении с рабами.

"Бег устремляя извечный к Восходу.
Все повторяет свой путь во Вселенной,
Радуя смертных своим возвращеньем.
Не удержался бы вечный порядок,
Если б конец и начало совместно
Не были связаны вечным единством."

Прогресс?!
Я отрицаю понимание общества, каким оно изображается в некоторых особо настойчивых сторонников диалектического материализма или либеральных историков. Больше понимания, например, дает тезис не о "единстве противоположностей", но о "пожирании одного другим". И если изучать историю, особенно восточных стран, где на наш взор меньше всего затуманивают обманчивые видимости развития, прогресса, гумманости, то мы увидим, что его понимание в подобных аспектах не имеет никакого смысла, что в этом нет никакого становления, что это ни к чему не ведет.
Человеческая история сходна с палеонтолигической ретроспективой или с наблюдением популяции. Мы модем считать все эти разнообразия жывотных таковыми что ведут к человеку, а можем считать человека только частью этого разнообразия.

"Величайшее первое благо — совсем
Не рождаться, второе — родившись,
Умереть поскорей..."

Процесс!
Я отрицаю термины подобные "историческому становлению" или "прогрессу". Что имеет место, так это само становление, но исключительно как процесс. Все приходит и уходит - все преходящее. "Медленно мельницы мелют богов, но старательно мелют". Ничто не придает трагического (а для слабых духом пессимистического) вкуса к жизни, как изучение истории. Она не имеет никакого смысла, никогда его не имела и никогда не будет иметь (хотя его можно придумать). Наверное последнее самое жуткое и вечное в истории человека с некоторого времени - это налоги и поборы.
Собственно что можна сравнить с захватом и уничтожением римлянами Иерусалима? Или с тем, как монголы прошлись по Евразии последовательно уничтожая город за городом? Или с колозацией Африки европейцами? А что говорить про двадцатый век?
Но моя жизнь происходит не на страницах, я нахожусь среди множества потоков, которые не только сбивают меня с ног, но и превозносят, которые ласкают мой глаз и которые я сам создаю, с которыми составляю диссонансное единство и с которыми звучу в унисон. Весь этот безумный круговорот... Иногда я так забываю про всю ту чушь и просто слушаю как стучит кровь по жилам, ощущаю биение сердца; что то ускоряется, то замедляется - но ничего не останавливается. Приложить чью-то руку и услышать этот скрытый за всеми симулякрами ритм. Ах. если бы все было так просто! Но по крайней мере все так удивительно!
Судьба отдельного человека, больше чем какого-либо государства, настолько тонка и трагична, настолько безраздельно суетная и бессмысленая: я уповаюсь этим настроением - и "ничто" не меня заставит, и никакая боль меня не заставит стать пессимистом.

"And if you listen very hard,
The tune will come to you at last,
When all are one and one is all,
To be a rock and not to roll!
Not to roll... Not to roll..."

Удовольствие как страдание.
Страдание необходимое условие жизни. Может быть даже в большей степени чем удовольствие. Что в первую очередь живое чувствует как не раздражение? Но каким же образом все это стало таким наслаждением и такою болью.
Самое удивительное в лелеянии, нежности, обьятии, половом акте наверное то, как эта грань раздражения сохраняется в каком-то междуречье пустоты (как воздушного прикосновения) и страдания (как боли).
Главный рецепт относительно человеческого тела - "раздражи, но не навреди".
(впрочем некоторые предпочитают более пресное, а другие более соленое, но это и все остальное уже вопрос вкуса).

Аскет.
Не потому ли все эти неисчислимые аскеты всегда исчут один путь - прочь от всего, прочь в духовное, прочь к разуму, к богу. Но это обман, причем в некой степени очень хитрый - они отказываются от всякого ритма жизни ради только отсутствия самого ритма - как будто в камень желают обратится. Впрочем всякий упадок желает обратится в ничто. Но почему же этот аскет все еще жив? Не потому что он где-то хранит свое маленькое удовольствие? Не потому ли, что он все еще желает дышать?
Пускай же каждый кто с пренебрежением и брюзгливостью говорит о плотском откажется есть и дышать!

Гедонист.
Не потому ли он остается самым неглубоким существом на планете, что не постигает предмета своей деятельности?
Я предвкушаю в кадом мгновении удовольствия неисчислимое страдание. Такой я чувствую соль этой жизни. Насколько же нужно быть нечувствительным человеком чтобы столько обжорствовать, прелюбодействовать и наполнять себя культурным продуктом, чтобы не преисполнится страданием?
Пускай же его мелкая душа раздуется от обжорства и лопнет!

"Нести на себе весь мир этой книги, а затем, попытавшысь поделится им, то есть облегчить свое бремя, встретится лицом к лицу с мертвым тупым, одиночеством, - это, я скажу, чувство, с которым едва ли что сравнится".

Социальный отбор.
Вопрос о том как происходит естественный отбор в человеческий популяциях должен оставатся открытым, поскольку, произвести корреляцию между человеком как биологическим и человеком как социальным существом практически, как мне кажется, невозможно. А значит и нет возможности создать теорию эволюции и развитися человеческих популяций.

Синтез естественных и социальных представлений.
Первая и самая главная проблема, которую я вижу, заключается в том, что в отличии от точных наук здесь нельзя провести определение понятий.

Некоторые тезисы общего характера, которые я намечал, для дальнейшых иследований.
Во первых - это то, что некоторые типы людей в некоторых популяциях при некоторых обстоятельствах имеют благоприятные условия для своего существования, а другие нет. Следовательно первые этот отбор проходят, а другие нет.
Второе - поскольку человек существо общественное, то рассматриваются при социальном отборе именно группы людей, а не отдельные индивиды. Само общество ведь есть совокупность групп людей и развивается как совокупность многих потоков (стремлений и представлений). Следовательно мы и должны характеризировать и дифференциировать некоторые группы людей по их социальным качествам, так как именно последние имеют отношение к общественным отношениям.
Третье - свойство человека иметь стремление к могуществу. Здесь я столкнулся с проблемой - что это собственно такое и как определить это стремление. У социолога Александра Зиновьева качество присущее единичному человеку называется экзистенциальный эгоизм и определяется совокупностью социальных законов свойственных этой единице (например, имея две возможности человек выберет лучшую для него). Но в социологической теории Зиновьева не учитан биологический фактор; да и касательно определения личности менее всего мне кажется не окончательным две вещи - это то, что человек у него слишком рационален и то, что значение коллективности у Зиновьева переоценено. Но поскольку сама методология Зиновьева постулирует как решающий фактор коллективность, то и человек у него расчетливый и имеет целью широкое социальное взаимодействие. Я не отрицаю того, что такая модель имеет глубокие основания. Хоть теория Зиновьева может быть вполне точна по своей сути, описывая конкретное западнистское, советское и пост-советские общества, но ведь эти общества являются всего лишь частью исторического процесса: и человек этих обществ также частность, миг в истории. Таким образом теория Зиновьева имеет частный характер по отношению к разным человеческим обществам может быть неэфективной.
Наиболее ярко человеческие стремления и страсти в сфере политики описаны у Маккиавели и Фукидида. Эти описания сходны с мом ниже написаным представлением о генеалогии суждений. Проблема в том, что такой метод нельзя синтезировать с естествознательными представлениями о человеке. Не то что они не верны, но они не коррелируют и я не вижу никакого моста, который можно было бы навести между стремлением и инстинктом: тоесть провести синтез между человеческими страстями, как они понимаемы нами, и биологическими "программами" нет возможности.
Четвертое - коллективность. Люди объединяются в группы для того, чтобы реализовать это стремление имея количественный перевес. С ростом общества возникает все более много групп, они имеют склонность иерархихироватся. Человек, как и живое представляет собою противоположный энтропии процесс; вселенная стремится к упрощению, он же к усложнению, вселенная рассеивает энергию, он же ее накапливает. Суббординация в обществе направляет и аккумулирует эту энергию. Таким образом группы создаются для того, чтобы удовлетворить свои потребности во власти. Благодаря социальному отбору одни группы ростут, другие разрушаются. Значит они качественно и количественно различаются.
Пятое - группы составляют единство в рамках общества, но только территориально и функционально. Они могут вести между собой борьбу, могут объединятся, могут сосущетсвовать.
Шестое - для существования группы необходима организация - если ее нет, то нет и группы. Показателен пример многих крестьянских востанний с множеством локальных очагов действий - они со временем всегда оканчивались поражением и истреблением крестьян, так как у тех не было организации. Они не представляли собой коллектива, а их действия не имели иного смысла как стихийный бунт. То есть как явление общественное крестьянский бунт есть, но как социальная група они не осуществились. Собственно и пролетарий не представляет собой социальной группы, если мы подразумеваем под группой коллектив имеющий стремление к власти. Пролетарий одинок и беззащитен (его удел, как и крестьянина - стихийный бунт, рессентимент).

Как это ясно я имею на сей счет множество фрагментарных представленийи набросков. Биологический аспект собственно человеческих популяций я менее всего могу иследовать так как труды на даную тематику попросту отсутствуют (весь двадцатый век ушел на марксистские и либеральные размышления). Ни о какой эпмирической проверке умозрительных гипотез не может быть и речи. А делать какие-нибудь социальные иследование и разрабатывать социальную теорию в разрыве от естествознания я не считаю в наше время осмысленным, потому что таких теорий уже было сделано достаточно.
Да и я не вижу важного значения таких разработок для человечества (хотя хотелось бы сказать иначе, но человека не может спасти научная теория; хотя ненаучная может убить), мне просто интересно, ведь такая теория была бы действительно захватывающая.
В основном это должен был бы синтез разных социологических представлений с популяционной биологией и популяционной генетикой.
Но популяционной биологии и генетики человека нет и в ближайшее время не будет, поскольку западный университет (единтсвенный имеющий хоть какие-то возможности и персонал для работы) не заинтересован в подобном знании. Провести такую работу в одиночку даже для ученого мне кажется невозможным, потому к несчастью важные вопросы истории, социологии и биологии останутся на плечах разного рода идеалистов и фальсификаторов, в то время как в сознании толпы будут торжествовать либерального типа идеологии (западная социология, экономика,геополитика и тому подобное).

Может ли быть существо человека определено?
Например детерминировано в генетическом коде. Но как раз таки доступность этого кода обманчива - потому что снова мы сталкиваемся с тем, что генетическую информацию сначала нужно зафиксировать, а потом еще и интерпретировать - а это вещи на много порядков сложнее физического явления. Код слишком сложен и слишком непостояннен. Современные успехи генной инженерии фрагментарны и ограничены несколькими областями, связанными более с коммерческими и частными потребностями, чем с нуждами науки. А это во первых грозит тем, что будут искатся нужная информация, что грозит избирательностью, а значит фрагментарностью иследования, а во вторых интерпретироватся будут нужные данные (представьте только, что, например, институт генетики определяет через ген данного человека как биологически неполноценного, например, как еврея;).
Важная проблема - это то, как этот код выражается в процессе онтогенеза и имеется ли обратная связь между онтогенетическим и молекулярным уровнем организации живого. Поднимаясь уровнем выше мы столкнемся с  взаимодействием фенотипов в популяциях. Когда мы имеем дело с таким сложными (структурно) системами как человек и человеческие общества, то количество факторов, которые определяют функционирование этих систем, делают исчисление и расчет (эмпирический) невозможным. Но в данный момент эти вопросы невозможно решыть даже теоретически (в данное время не существует единой генетической теории, которая бы четко объединяла бы различные ее направления, в том числе молекулярную генетику и популяционную генетику, как например синтетическая теория эволюции в биологии; с другой стороны, напоминаю чрезвычайную важность этого,  при существовании междисциплинарного предмета существовала бы вероятность подгонки разных несовместимых данных под единую теорию и как следствие - доминирование некой ложной парадигмы; таким образом явственна ситуация, когда нет обобщающего порядка дисциплины и когда появление порядка может иметь идеологический характер).

Немножко об социальном отборе.
Раб должен размножатся, жрать и пахать. Индейские племена севера плохие рабы. В плену они не работали, не ели и даже не трахались.
Чего могла ждать подобная раса от европейского нашествия, как не поголовного истребления?
Из черных рабов же рабовладельцы Америки взрастили физически сильную расу. Таких людей необходимо было держать в повиновении. К середине двадцатого века эта раса могла выйти из под контроля общественных структур, тоесть покинуть старое гетто, создать позитивную идеологию на основе которой бороться против белого большынства. Но для этого нужна была действующая черная элита.
Для сохранения статус-кво общества правительству нужно было оставить черных в гетто: посеять раздоры в общественных движениях черных, разделить элиту и допустить часть в высшее общество, сконцентрировать в гетто преступность и наркоторговлю, насилие и бедность. Особенно ситуация ухудшилаcь с перенесением части промышленности США в Азию. Низкий уровень жизни гетто исключает существование интелетуальной элиты, а отсутствие элиты (ты ведь не считаешь всех этих медиа-звезд элитой?) оставляет черную популяцию Америки на уровне пролетария, удел которого - бунт.

Соединенные Штаты Америки.
Мне много встречаются разных высказываний о белом и черном расизме - но по большей части все это чушь о маргинальных группах. А общее социальное положение на протяжении последних пятидесяти лет таковое, что чернокожее (и не только) население Америки вынужденодеградировать в гетто на мизерной работе и пособии.
Я только недавно осознал, насколько важен сам этот феномен чернокожего населения в США и теперь предполагаю приделить ему внимание. Потому что на некотором отдалении (историческом или временном) США как общество видится однобоко и искаженно (впрочем как и любое другое). Мы замечаем культуру и все ее лики, но не замечаем само общество, что за ней стоит. Тоесть мы обычно видим либо его идеологические отоображения, либо его культурные представления.
Я думаю, что для того, чтобы понимать, что такое Америка (а может быть вообще современный мир) нужно особое внимание уделить таким ее сферам как история, экономика, финансы, международная политика.

Полноценность и неполноценность.
Я считаю всякие вопросы о полноценности и неполноценности отдельно взятого индивида спекулятивными и относительными. Ведь обективно говоря мы имеем ситуацию, когда есть бесконечное количество вариаций, но нет точки отсчета. Говорить о каком-то качестве человека как о девиации или преимуществе в биологическом (да и не только) смысле можно только в отношении какого-то другого качества.
Тоесть такое высказывание частное и относительное (к какому-то аспекту). Спекуляция в данном случае есть попытка сделать какой-либо вывод общего характера из частного отношения.
Но это не значит, что нельзя делать субъективные выводы и испытывать симпатию или неприязнь к этому отдельно взятому индивиду.

"Мечтают все: но не одинаково. Те, кто по ночам грезит на пыльных чердаках своего ума, просыпаются днем и обнаруживают, что все это было тщетой; но те, кто мечтает днем, опасные люди, ибо они могут проживать свою мечту с открытыми глазами, воплощая ее."

Немного воображения.
Все наше обожествление природы истекает только из антропоцентрической склонности. Мы восхищаемся львом и лебедем потому, что нам самим присуща храбрость и изящество, и воротимся от гиен потому, что нам отвратительно разбойничье стало.

Касательно синтетических суждений.
Я утвержаю, что все суждения, которые происходят в нашем мышлении не происходят по некоторым формальным законам (хоть могут и соответствовать им), но есть плод исключительно физиологического процесса. То есть это процесс внутрений, а не внешний (мировой ум, мировой разум, разумность и т.д.). Называю я их не логическими, так как таковые являются формальными построениями, которые мы изобретаем в процессе творческой работы, а синтетическими. Суть мышления не правильность, логичность, стройность, истинность, а умозаключение (как идея). Конечно, умозаключение не всегда правильное.
Но как видно из естественых потребностей человека ему нужно умозаключение, которое позволяет ему действовать.

Интуиция.
Посчитай сколько у тебя бывает мыслей и сколько из них бесполезные. случайные или просто внезапные. Это есть тоже умозаключение. Просто более чувственное и размытое; именно потому в некоторых течениях философии ей уделяли особое место. Ее считали доказательством высшего разума или божественной интенции, потому что она, казалось, появлялась без логического обоснования. Я же считаю ее эквивалентной синтетическому суждению и за качество (свойство) интуиции считаю творчество и органичность, а результатом умозаключение (идею).

Пример того.
Есть суждение А "Все лебеди белые", есть суждение Б "Некоторые лебеди черные". Они логически нетождественны один одному. Соответственно первое воспримем как тезис, а как антитезис. Произведя их синтез мы получим синтетическое суждение С - "Некоторые лебеди белые, а некоторые черные". Суждение С не есть логическим следствием суждения А или Б - логически оно не вытекает из них, но оно является тем, что называется синтетическим суждением, природу которого бесцельно пытались решать многие философы. Я же считаю, что оно имеет природу сходную из той, которая имеется у творческих и изобретательских процессов и только в этом аспекте можна понять как оно происходит и зачем.
Ведь из двох суждений можно вывести не только одно, но и много других синтетичекских суждений. например D - "Лебеди черные или серые". Оно уже отличается, от суждения С; это различие мы увидим, если прибавим новое суждение суждение E "Некоторые лебеди серые". Оно не противоречит суждению С, но противоречит суждению D.
Теперь обратимся к логике. Для нее не существует понятия синтеза и она, хоть и устанавливает законы мышления (эти законы ясно что умозрительны), но не отображает его и вообще не имеет отношения к нему (как и любой научный апарат по отношению к предмету своего иследования). Ряд операторов таких как "конъюнкция", "дизъюнкция", "отрицание", "эквивалентность" и т.д. имеют концептуальный характер в познании, тоесть они нами замечаются в процессе рефлексии и вторичны по отношению к собственно человеческому мышлению. Потому ошыбкой говорить, что логика якобы наука о правильном мышлении и тому подобное, а ее законы имеют какую-то иную, кроме методологичной ценность.
Человеческое мышление имеет исключительно живую, физиологическую и органическую природу.

Мышление.
Я критикую логику и диалектику отрицая ее как ложное мировозрение. Нет тождественного, нет и противоположного, а значит и не может быть противоречия. Все противоречия, которые наблюдаются в человеке основаны только на логическом несоответствии - тоесть мы противоречие выводим логически уже в процессе рефлексии.
Здесь нужно понимать различие между формальными системами (воображаемые пространства логики, математики) и собственно миром в котором мы жывем и частью которого являемся. Если говорить об отношении мышления к действительному миру, то мышление, имеет скорее эвристическое значение в процессе его понимания, чем является процессом его познания. Какого-то абсолютного гносеологического значения мышление не имеет (как в рационализма), оно только ставит и решает задачи.
То есть оно работает с разными объектами представления, и всего лишь только.
Формальные направления логики всегда должны иметь дело с утверждениями, утверждений же как таковых не существует - есть только процесс мышления и продукт его в виде представления, которые не более логичны чем чувства и аффекты.
А диалектика, в частности, поскольку она работает с суждениями (как продуктами мышления), а число суждений бесконечно и они все различны, имеет дело не с тезисом и антитезисом, положительным и отрицательным, тождественным и нетождественным, а с именно различными суждениями, как объектами представления.

Методология науки.
Синтетическое суждение имеет важное эвристическое значение, но его ценность для познания не нужно понимать превратно. С какой-то стороны синтетическое суждение сходно с методологией науки (хотя если глянуть глубже, то весь потенциал науки построен именно на возможности делать синтетические суждения). Суждение высказывается (идея), оно аргументируется (обосновуется), оно проверяется (в ходе эмпирического эксперимента). И все.
В отличии от апарата формальной логики, оно имеет ценность для жизни в действительном мире - а поскольку, как написано выше, истины не существует, то ценность синтетического суждения нужно понимать не с точки зрения формальных наук, а с точки зрения практической жизни и опыта. Мы поступаем по большей части чувственно (соответственно привычке). Но и думаем мы более чувственно, чем это иногда может показаться - более чувственно, а не логически; если говорить прямо, то мы вообще не думаем логически, только рефлексируя наличие логичности в какой-то своей мысли, поскольку логика - это в конце концов формальная система, которая обладает системой аксиом и операторов, правил ввода и вывода.
Мышление же наше более интересное, поскольку работает не с несколькими переменными, а с целым миром явлений - возможность делать синтетические суждения для нас и есть способ думать; с таким различным разнообразием не работает механичная логика. Мы жывое, не компьютер и не машына. Отсюда все наше совершенство и несовершенство.

Генеалогия суждения.
Нужно различать семантический аспект выражения, его семиологический аспект и его адаптивный смысл. Поскольку эту область я еще только начал иследовать, то не могу быть уверен в некоторых высказаных здесь мыслях (как впрочем и других). Расматривая суждение в каждом аспекте мы абстрагируем некоторые его свойства.
Семантический аспект подразумеват то какое значение имеет даное выражение относительно контекста в котором он применяется. Например суждение "Все лебеди белые" сопоставляется со сферой естествознания, точнее с представлением этой сферы. Человек сопоставляет это суждение с имеющимийся у него представлениями и выясняет соответствует оно или нет его представлениям, делает новые выводы на основе новой информации.
Семиологический аспект подразумевает то каким образом это суждение было сказано и соотносится с социально-культурным контекстом, он рассматривает то, какое значение имеет сематнический смысл суждения относительно общества, где он произноситься. Тоесть мы рассматривает это как акт поведенческий и акт социальный. Здесь мы уже переходим от семантики самого выражения к семантике послания, то есть мы уже рассматривает это суждение как социально-культурный акт, так как оно не просто есть суждение, а  выражается, причем способами, которые предполагают общественное взаимодействие. Например суждение "Все лебеди черные" можно понимать, как выражение критики против некторых устоявшихся обычаев и предложение новых культурных ценностей.
Адаптивный смысл предполагает рассматривает то, как это суждение соотносится с самим индивидом, то есть с его выразителем и что из этого следует. Здесь я придаю чрезвычайное значение методу генеалогии, который прекрасно был продемнострирован Ницше в его книге "Генеалогия морали". Ницше в своем произведении не отвлекался на семантический аспект (тоесть на рассматривание суждений морали и их значение, чем многие философы бессмысленно занимались веками), но более на семиологический и адаптивный смысл. Ницше рассматривая разные типы праведников, аскетов и жрецов - искал психические и физиологические причины, которые напрявляли этих людей выражать именно определенные смыслы (в данном случае моральные, в том числе аскеза и проповедь). Адаптивный аспект тесно связан с пониманием человека как жывого существа, имеющим некоторые мотивы и умыслы.
Рассматривая вместе с третим аспектом два предыдущих мы спрашываем - почему человека интересует цвет лебедей? какой смысл ему этим заниматся? Мы начинаем иследовать психологические тонкости, наколонности и вкусы данного человека и делаем некоторые выводы о нем. Третий аспект самый сложный, поскольку здесь человек рассматривается в множественом контекстном поле. Мы рассматриваем его как члена общества, рассматриваем особенности его психики, его физическое состояние. Это переход на самый глубокий уровень понимания.

Отношение суждения к миру.
Если разбирать суждения, сказаные в примере, то все они не имеют отношения к действительности. Проводя деконструкцию (тоесть генеалогический разбор, об этом далее) с разных позиций мы можем спрашывать "Что такое лебедь?", "Что такое черный лебедь?", "Что такое черное?" и т. д. Соотствественно каждый такой вопрос будет имет за собой цепочку объяснения и не будет окончательно истинен. Потому что эти суждения (как прекрасно доказал Поппер) возникают не из опыта, не из прикосновения к истинному трансцендентному или разуму, но из представления. А оно относится к чувственному миру, как аффект.
В плане же эволюционном синтетические суждения как я думаю имеют адаптивный характер, соответственно мировозренние человека есть продукт адаптации.

Важные замечания.
Семантика выражения в любом случае составляет более средство выражения, чем имеет некую объектиную ценность. Она составляет средство выражения сложных общественных и индивидуальных взаимодейсвтий - потому не стоит делать ошибку, слишком уповая на смыслы суждений и приделяя им ценность самим по себе, вне общественного и человеческого смысла. (тоесть если мы посмотрим на спор креационистов и сторонников науки, то безотносительно предмета их спора нельзя заметить какие общественные процесы это отображает, но сам предмет их спора возможно рассмотреть так сказать обективно)
Адаптивный аспект будет недостаточным уровнем понимания суждения, если мы не поймем его как средства осуществления (выражения) множества инстинктов. Но это чрезвычайно тонкие вещи, поскольку придется отторгать многие предрассудки и идти по очень скользкой тропинке. У человека стремление к истине очень непостоянно, фрагментарно и избирательно: а значит и всякая генеалогия будет непостоянна, фрагментарна и избирательна. И, конечно, она никогда не отображает действительность, но скорее моделирует ее - не путем сложения событий, а путем конструирования многих направлений, отталкиваний и притяганий. Предмет нашей генеалогии соответстенно не сущность, а некий вектор.
Мы не рассматриваем человека как читающего книгу, но как такого, кто имеет влечение к чему-то в этом действии. Так же само мы не смотрим на человеческий поступок, но на совокупность обстоятельств (внешних так и внутрених), которые обусловили действие.
Генеалогия может охватывать разные множества времени жизни и событий человека. Соответсвтеноо мы имеем положения, когда можно глубоко разбирать один поступок или множество поступков, выстравивая некие представления, главной ценностью которых для адаптации есть возможность предсказывать поведение человека в будущем или направлять его в настоящем.

Насколько тонко сказано:
"Незнать самого себя: вот здравомыслие идеалистов. Идеалист: создание, имеющее причины не развеивать туман в отношении себя самого, у которого хватает ума не просвещать себя и относительно этих самых причин."

Манипуляция.
Собственно это происходит естественно и непроизвольно в своем большыстве. Жест рукой, кивок головой, легкая смена интонаций. Если посчекотать человека, он будет смеятся и пытатся избавится от раздражителя. Таким образом большинство межчеловеческого общения происходит на уровне совершенно бессознательном (который разве что позднее можна попробовать востанновить, путем рефлексии, путем применения методя генеалогии к себе; как часто здесь человек путает причины, следствия или вообще перепридумывает свое прошлое).
Собственно заслуга Ницше, что он выразил генеалогию как способы мышления, как философский метод, придав ему эпистемологическую легитимность (по крайней мере для некоторых философов; в науке, например, не считается хорошым тоном аргументировать к личности, хотя большинство ученых и тем более всяких невежд ими посоянно пользуются в своих спорах и клевете).
Сам способ генеалогии человека естественнен, и происходит непроизвольно - сначала на уровне чувств, а потом мышления. Это уже не раз бытовало в произведениях искусства, но отрицалось в христианской и классической философии, где телесное всегда пытались отделить от душы или разума, очернить и опустить.
Другое дело, когда это манипулирование становиться выражением социопатии и других близких к расстройству состояний.

Подражание.
Человеку свойственно подражать. Мы жывем в век, когда создано уже столько всего, что остается только подражать. Таким образом наше время - это время актеров. Люди смотрят на актеров и пытаются им подражать. Разыгрываемые ими страсти, движения, жесты.
Актер менее всего имеет "нечто", что он выражает. Но более всех он умеетподражать выражению этого "нечто". Теперь я понимаю, почему мне более легче общатся с детьми - они плохие актеры, но при этом их легче прочувствовать, они более естественны (как варвар или дикарь). Когда же имеешь дело с современными подростками, то это то же самое детское сонание, только более притворное и хитрое - более опытный актер. А чем далее, тем более они ростут в притворстве.

Как раскусить маску.
Для этого нужно не вестись на манипуляции, на поток коммуникации, но пробовать ломать линейность (театральность общения). Это значит делать паузы, сворачивать в сторону, внезапно задавать вопросы, внезапно углубляться в какие-нибудь смыслы. Нужно раставлять ловушки: представить театр (антитеатр) где ведется представление и где можно подыгрывать актеру, но где можно попытатся и разбить эту иллюзию. Я не говорю, что это нужно делать всегда, или что этим нужно наносить вред человеку. Но этим мы вызываем конфликт, а значит вызываем некую реакцию. А что для нашего ограниченого восприятия представляет собой иной человек, как не совокупность этих реакций? Одни мы любим, другие нет. Маска всегда рассчитана на нечто, что мы предположытельно любим. Для этого и нужны актеры. Потому и мы любим иногда играть. Но именно потому и более всего нам дорого, цено и любимо то "нечто", которое невозможно сыграть, которой нет у актера. Всматривая в актера мы находим только оболочку, только притворство - дейстие, раздумие, страсть, эмоция, все это у него только умение, долго оттренированое и играемое уже бессознательно. Но именно взывая к конфликту, мы переходим от выученных действий к его сознанию, где он теряет привычную почву.
Сорвать маску, это значит забрать у музыканта интструмент и заставить говорить. Это значит посадить танцора и заставить его отвечать. Это значит Перечеркнуть стих поэта и задать ему конкретный вопрос.
Для того, чобы выявить "нечто", что человек скрывает нужно поставить его в неудобное положение. Только так и никак иначе, как через стресс и дискомфорт, мы отрываем те его свойства, которые до сих пор скрывались.

"Фридрих Ницше всегда хотел написать какое-нибудь классическое произведение - историческое иследование, философский трактат или поэму, достойные древних эллинов, которых он избрал своими учителями. Но он так и не нашел форму, в которую он мог бы облечь это стремление. В конце самого 1883 года он предпринял почти отчаяную попытку; обилие и важность этих заметок позволяют нам оценить величие работы, которая оказалось совершенно напрасной. Он не смог ни создать свой моральный идеал, ни написать свою трагическую поэму. В один момент он лишился обоих своих творений и увидел, как рассеивается его мечта. Кто он? Несчастный человек, способный только на краткие усилия, лирические песнопения и крик."

Вопросы по совести: стоит ли срывать эту маску? Есть ли хоть один человек, имеющий "нечто"? Не являешся ли ты сам маской?
Вопрос по вкусу: хороший ли ты актер?
(арабы не могли бы иметь культуру если бы верблюд, который являлся основой их жизни был бы глупым и трусливым животным - в их поэзии потому его воспевали, с ним сравнивали мир и даже женские округлости).

Не потому ли заботливость матери и ее лелеянье своего ребенка просто не могли не обрести сакрального смысла в культурах мира, как и величие отца, который побеждает врага последовательно, с достоинством и с отважностью. Но как мне кажется - эти типы людей всегда были времеными и наиболее преходящими.
В разное время проявляли себя разные свойства человека - стоит только рассмотреть различные условия жизни, различные типы организации общества и брачного порядка. Со времен наскальных рисунков в Пиренеях до арабских завоеваний: сколько бушевало страстей, сколько пролилось крови и красок, сколько было обществ и характеров, сколько насилия и любви.
Но смотря на современных людей я не могу не отвернутся с отвращением - насколько же это животное до невозможности жалкое и ущербное. Посмотри же на этих мужчин и женщин - могут ли они переступить через свои мелкие грешки и быть способными на большое подвиг, на большую страсть, на большое зло?

"Величие искусства начинает проявляться лишь при полном упадке жизни."

Переоцененность мышления.
Значительная часть поступков, чувств, мыслей человека совершенно несознательна. Это как будто простые вещи, но насколько это важно понимать не словесно а всей сущностью. Особенно для тех, кто говорит об осознаности. Я сам много времени посвятил этой проблеме. Если к чему может и привести попытка постоянно пребывать в осознании - то только к психической болезни, к неврозу и потере рассудка. Мышление если для чего нужно, так это для решения каких-либо задач. Потому в нем нет никакой душы, нет никакого чувства, потому оно по большей части безлично и даже ужасно пустынно. В отношениях между людьми или человека к своим чувствам оно играет роль посредника - отсюда все доро и зло.
Мышление - крохотное умение человека само по себе и ценно не более чем какая-либо часть тела.
Чему я доверяю более и в чем более уверен, чем в своих мыслях, так это в своих инстинктах.
Возможно ли играть на музыкальном инструменте стараясь осознавать каждый миг, каждое движения пальцев?

"Рыдания означают разрушенное общение. Когда общение - сладость интимного общения - разорвано (разорвана) смертью, разлукой или ссорой, я чувствую, как во мне мучительно возрастает сладость, в чем-то похожая на рыдание. Но эта сладость рыдания сильно отличается от той, которая ей предшествовала. В проно установившемся общении обычно отсутствует очарование. В рыданиях это сравнимо с искрой, которую мы извлекаем из електрического тока, прикоснувшысь к розетке. Это именно так, потому что общение прерывается, когда мы пользуемсчя им, как пользуются в трагедии, когда мы плачем."

Мысли о самоубийстве.
Они очищают сознание от всего лишнего, от всего отягчающего, от всего ненужного. Погружаясь в меланхолическую бездну я перестаю ценить все то, что требовало от меня своего внимания. Мое сознание опустошается и вскоре я начинаю все заново, я снова чувствую свое серце и я готов к действиям.
Но каждый раз, предаваясь меланхолии, я все глубже и глубже опускаюсь вниз. Так ненароком можно и покончить с собой. Этот риск цена тому, что я все более освобождаюсь и получаю в будущем больше пространства для действий. Я становлюсь все более глубок после каждого такого погружения, но и вздымаюсь после этого все выше.

Из вступления к книге Петера Слотердайка "Критика цинического разума".

"Если верно, что критика возникает в ответ на недужность в культуре, то едва ли какое другое время предрасполагало к критике больше, чем наше. Но еще никогда раньше позывы к критике не обнаруживали такой готовности сойти на нет – под влиянием скверного настроения, располагающего к молчанию. Различие между тем, что «необходимо подвергнуть критике» и тем, что «можно было бы и покритиковать», стало настолько радикальным, что наше мышление становится скорее во сто крат более брюзгливым, чем точным и метким. Рост числа проблем обгоняет рост способности к мышлению. Отсюда самоустранение критики от дел и добровольный уход в отставку. За наплевательским отношением ко всем проблемам стоит в конечном счете предчувствие того, что сталось бы с нами, получи мы о них полное представление. Поскольку же в проблему превратилось все, то все стало для нас абсолютно безразличным. Эту тенденцию стоило бы отследить. Она как раз и приведет нас туда, где можно будет завести речь о цинизме и «циническом разуме».

«Беспристрастная отстраненность», «свободный взгляд» – все это стало ложью, если только не совершенно наивным выражением элементарной некомпетентности…
В системе, которая ощущает себя чем-то средним между тюрьмой и хаосом, нет такой точки, стоя на которой можно было бы заниматься отстраненным и беспристрастным описанием, нет никакого центра, который открывал бы все перспективы для обозрения, понуждающие к неотложной критике.
В мире, который дал множество трещин и обнаружил множество перспектив, открывающихся с различных точек зрения, «обобщающий взгляд» на целое бросают, скорее, умы скромные и заурядные, чем просвещенные, воспитанные на реальных данностях. Не может осуществиться никакого просвещения, не приводящего к эффекту разрушения такого мышления, которое осуществлялось бы только с той или только с иной точки зрения, зависело бы от занимаемой позиции; никакое просвещение не происходит без разрушения перспективистски-конвенционалистских моралей; в психологическом плане это протекает параллельно с размыванием Я, в литературном и философском плане – параллельно с упадком критики.

В этом «чувствительном» пункте Критическая Теория никогда не найдет понимания у ее противников, прежде всего из числа логиков. Наверняка обнаружатся такие мыслители, у которых умы настолько энергичны, а нервные системы – настолько закаленные и нечувствительные, что весь подход Критической Теории представляется им каким-то плаксивым. «Чувствительная» теория есть нечто подозрительное. Фактически ее основатели, и в первую очередь Адорно, имели чересчур суженное понятие о чувствительном, основанное на априорном допущении, которое никогда не удастся обосновать рационально – из допущения, что существует наивысшая восприимчивость души и возможно эстетическое воспитание; их эстетика существует на грани отвращения ко всему и к каждому. Едва ли есть что-либо из происходящего в «практическом» мире, что не вызывало бы у нее страдания и было бы избавлено от подозрения в жестокости. Все для нее связано тем или иным образом преступными узами соучастия с «ложной жизнью», в которой «нет ничего правильного». В первую очередь она ополчается на все то, что выглядит как удовольствие или как согласие, усматривая в этом надувательство, деградацию и «ложное» расслабление. Вряд ли она – особенно в лице Адорно – так и не почувствовала, какой резонанс вызвали ее перегибы и натяжки. Воплощение разума в телесном, предварительным условием которого она сделала развитие наивысшей чувствительности и восприимчивости, не могло удержаться в тех рамках, в которые оно было заперто основоположниками. Происходящее ныне демонстрирует нам, как много обличий может принимать критика, исходящая из живой телесности.
Адорно принадлежал к числу пионеров обновленной критики познания, принимающей в расчет эмоциональное априори. В его теории чувствуются духовные мотивы скрыто-буддистского толка. Тот, кто страдает, не черствея, достигнет понимания; тому, кто способен слышать музыку, в светлые секунды открывается иная сторона мира. Непоколебимая уверенность в том, что картина действительного нарисована в красках страдания, холодности и жестокости, предопределяла подход этой философии к миру. Она, правда, едва ли верила в перемены к лучшему, но и не поддавалась искушению отупеть, привыкая к тому, что есть. Оставаться чувствительным и восприимчивым – это было своего рода утопической позицией: держать обостренные чувства наготове, чтобы воспринять счастье, которое не наступит – но готовность к нему убережет нас от пагубней-шего огрубения.

Критика – во всех смыслах этого слова – переживает печальные дни. Вновь наступило время критики маскарадной, при которой критические позиции зависят от профессиональных ролей. Критицизм с ограниченной ответственностью, просветительские гешефты как способ подзаработать – вот позиция на границе между новыми видами конформизма и старыми амбициями. Уже у Тухольского, еще в те «старые, добрые времена», можно было почувствовать, насколько пуста критика, которая чересчур любит подчеркивать, что не питает никаких иллюзий. Она прекрасно знает, что успех – это еще далеко не влияние. Она отличается блестящим слогом, но толку от этого нет никакого – она ничему не может помочь, и этого не скроешь. Такого рода опыт, который обрел почти повсеместное распространение, и питает скрытые цинизмы современных просветителей.

Европейский невроз предполагает прикованность взора к счастью как цели, а путем к нему считает напряженный труд ума. От гнета этого представления нужно избавиться. Необходимо покончить с критической страстью все улучшать – ради сохранения того хорошего, которое так легко утратить, увлекшись походами в сказочные дали. Ирония заключается в том, что цель критического усилия есть достижение самого непринужденного расслабления.

Незадолго до смерти Адорно в лекционном зале Франкфуртского университета произошла сцена, которая может послужить ключом к начатому здесь анализу цинизма. Философ как раз намеревался начать свою лекцию, когда группа демонстрантов преградила ему путь на подиум. Нечто подобное в 1969 году было в порядке вещей. В данном случае, однако, кое-что заставляет нас подольше задержать взгляд на этой сцене. Среди тех, кто преградил дорогу мыслителю, обращали на себя внимание студентки, которые в знак протеста обнажили перед ним свои груди. На одной стороне была плоть, которая занималась «критикой», на другой – горько разочарованный человек, без которого едва ли кто-либо из присутствовавших узнал бы, что такое критика – цинизм в действии. Философа заставило умолкнуть не голое насилие, а насилие голого. Правое и неправое, истинное и неистинное в этой сцене смешались и спутались совершенно – таким образом, который вполне типичен для цинизма. Цинизм осмеливается выступать с голыми истинами, которые – в том виде, в котором они преподносятся, – содержат в себе нечто неистинное.

Там, где покровы важны для культуры, создавая ее; там, где жизнь в обществе вынуждает лгать, в действительном высказывании истины проявляется момент агрессивности – нежелательное обнажение. Но стремление к срыванию покровов в конечном счете оказывается сильнее. Только полная обнаженность и несокрытость вещей освобождает нас от вынужденного недоверчивого подчинения. Желать «голой истины» – это мотив отчаявшейся чувственности, которая хочет сорвать покровы конвенций, лжи, абстракций и засекречиваний, чтобы добраться до самой вещи, до сути дела. Этот мотив я и хочу исследовать. Смесь из цинизма, сексизма, «деловитого реализма» и психологизма формирует настроение, господствующее в надстройке Запада – сумеречное настроение, благоприятствующее совам и философии."